— Полная истерика. Помню, кто-то сказал: «Внимание, минута до эфира!»

А голос-то какой бесстрастный... Ему-то хорошо, режиссеру, он за кадром. А я? Как же я? Сейчас все увидят, какой я косноязычный, нечесаный, и дикции у меня — полон рот. Тридцать секунд! И вот мы — в эфире! Неужели, думаю, вот это дрожащее, волосатоочкастое существо, с трудом помещающееся на экране, — это и есть я? И меня сейчас все увидят? У меня началась паника. Остановило только то, что был привязан «петличным» микрофоном. Я понял: пока его отстегну, начнется передача и зрители увидят суетящегося меня... В общем, я остался...

— Ничего себе, выброс адреналина!

— Выброс адреналина — это очень мягко сказано. На прямом эфире вообще происходят вещи странные и необъяснимые: например, живот перестает болеть и даже неуправляемые, казалось бы, процессы в желудке запросто управляются прямым эфиром. Желудок, видимо, понимая ответственность происходящего, во время эфира ведет себя хорошо. Однажды перед эфиром у меня пошла кровь из носа. Со мной такое случается, и я знаю: этот поток остановить нелегко. Но как только прозвучала команда: «Вы — в эфире!», кровь каким-то чудесным образом остановилась сама. Забывается зубная боль. Забываются любые, даже самые неразрешимые проблемы.

— Скажите, Андрей, а этот ваш имидж интеллигента-либерала кто-то выдумал или это ваше родное?

— Как правильно заметил Лев Юрьевич Новоженов: «Конечно, если задницу каждый день показывать по телевизору, она станет знаменитой. Но от этого она не перестанет быть задницей». Я ношу очки, потому что плохо вижу с детства. Бороду я начал носить в то непростое для каждого мужчины время, когда с одной женой уже расстался, а с другой еще не встретился, и потому, совершенно не зная, где именно застанет меня утро, справедливо, как мне кажется, рассудил, что лучше ходить бородатым, чем небритым. Длинные волосы у меня оттого, что мой друг развелся с женой. Жена эта стригла меня, когда же они развелись, стричь стало некому, а в парикмахерские я принципиально не хожу, потому что терпеть не могу, когда чужие руки копаются в моей голове. Все это называлось просто — внешний вид. А точнее, никак не называлось. «Вот Максимов пришел» — так это все называлось... После первого эфира внешность моя получила чисто русскую кличку «имидж», меня стали спрашивать, как я над ним работаю и как я его выбрал.

— Ну теперь вас можно, наверное, назвать специалистом по ведению интересной беседы. Поделитесь секретами.

— Забавно: как только ты проведешь несколько телебесед, то сразу становишься специалистом по интервью, тебя приглашают выступать перед студентами и делиться опытом. И уже никого не волнует, что я, к примеру, всегда был двоечником-троечником, что журфак Московского университета не мог закончить аж 14 лет... На самом деле, как всякий двоечник, я очень люблю теоретизировать с умным видом. Я даже придумал такую науку — «Диалогия, или Как получить от человека нужную вам информацию». Теоретизирование с умным видом полезно как минимум для того, кто теоретизирует: занятие это весьма поднимает в собственных глазах и силы придает.

— А как вы готовитесь к передаче?

— Говорят, что есть ведущие, которые не готовятся к передаче вообще. Не знаю, правда ли это, но мне рассказывали, что один известный интервьюер узнает о том, кто придет к нему в гости, перед самым эфиром. А что? Разве к разговорам с друзьями мы как-то специально готовимся? Нет. Так зачем же готовиться к телебеседам? Такая позиция имеет право на жизнь. Но, во-первых, в этом случае нужно быть человеком очень эрудированным, каковым я себя не считаю. Ведь если ты оказываешься не в курсе каких-то самых главных событий в жизни гостя, это его чрезвычайно раздражает и, разумеется, не способствует установлению контакта. Во-вторых, вовсе не готовиться к передаче может только очень уверенный в себе человек, то есть опять же не я. Один из самых «кошмарных кошмаров», которые периодически видятся мне во сне, таков.

Снится мне, что мой гость исчерпывающе ответил на вопрос, а у меня больше вопросов нет. Ни одного. Я смотрю тупо на гостя, он на меня. Время идет. Тут я, как правило, просыпаюсь. Чаще всего в поту. Причем в холодном. Как правило, из подготовленных вопросов я задаю один, от силы два. Но сам факт того, что вопросы есть, мне лично придает сил и уверенности. Хотя для меня самое главное не то, как меня подготовили редакторы, а как меня, условно говоря, подготовила жизнь, то есть в каком состоянии находятся мои душа и мысли, когда я сажусь перед камерой. Однако я провел немало эфиров и твердо убедился: нет абсолютно никакой зависимости между тем, как ты провел день, и тем, как ты провел эфир. То есть зависимость, может быть, и есть, но моему уму она недоступна. Иногда так вымотаешься за день, а на эфире как огурчик. А иногда — специально отоспишься и, видимо, по инерции продолжаешь спать и на передаче.

— А с кем вы боялись беседовать больше всего?

— Больше всего — с Майей Плисецкой. Во-первых, потому что это Плисецкая! А во-вторых, это была одна из первых моих встреч с человеком, который настолько знаменит. Иногда мне кажется, что среди нас живут пришельцы — вроде бы люди, а вроде бы и нет. Вот Майя Плисецкая — пришелец. Человек — даже балерина — не может так двигаться и так сидеть. У земного человека не могут так летать руки — это противоречит законам земного притяжения. Наконец, земной человек не может так потрясающе выглядеть. Да еще столько лет подряд... Я до такой степени боялся Плисецкой, что решился подойти к ней буквально за пять минут до эфира. Да так и сказал: «Майя Михайловна, я не знаю, как сейчас буду с вами разговаривать, я вас ужасно боюсь». Плисецкая улыбнулась мне, абсолютно незнакомому человеку, так, будто встречи именно со мной она искала всю жизнь. «Андрюша, — сказала она мне. — Вы чего? Сейчас посидим, поговорим, и все будет нормально». Я как-то сразу, вмиг, успокоился.

Уже потом, проведя массу эфиров, я понял: с теми, кто по-настоящему велик, говорить не страшно. Куда хуже говорить с теми, кто мнит себя великим. Вообще заметил, что в жизни чрезвычайно портят нервы именно те люди, которым кажется, будто им чего-то недодали. Будто человечество что-то обещало им, но свое обещание не сдержало. Не имеет никакого значения, чего именно достиг человек на самом деле: закомплексованность живет внутри него и от конкретных достижений не уменьшается.

Когда в гримерную вошла Анни Жирардо, мне показалось, что она чрезвычайно печальна, грустна, а может быть, даже и нездорова. Сев в кресло, она спросила: «А нельзя ли где-нибудь у вас взять бутылочку пива?» Взяли. Анни выпила быстро и с удовольствием и спросила: «А нельзя ли у вас где-нибудь взять еще одну бутылочку пива?» Взяли. Второй бокал Анни пила медленно, и я видел, как с каждым глотком светлеют ее глаза. Потом она неожиданно потрепала меня по волосам и вздохнула: «Ах, мальчик, если б мне было лет на тридцать меньше...» Конечно, Жирардо мне льстила. Но я понял, что эфир получится. Самого знаменитого польского артиста Даниэля Ольбрыхского я удивленно спросил: «Как это может быть, что вы такой знаменитый и одновременно такой абсолютно нормальный человек?» «Так у меня все в порядке! — воскликнул рыжий польский гений. — Это те, у кого комплексы, важничают. А у кого все нормально, тем этого не надо. С популярностью тут какое дело? Самое главное — с ума не сойти после того, как первый раз свою фотографию в витрине магазина увидишь, а потом все просто становится. К этому довольно быстро привыкаешь, и дальше жизнь идет нормально».

Беседу с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым мы записывали у него дома, в Питере. Дом этот поразил меня своей обыденностью: непрестижный, совсем не центральный район, заурядный, загаженный подъезд, самая обыкновенная небольшая квартира, одна комната которой целиком отдана книгам. «Неужто вам не предлагают переехать куда-нибудь поближе к центру, в большую квартиру?» — спросил я, пока режиссер и оператор ставили свет. «Недавно стали предлагать, — вздохнул Дмитрий Сергеевич. — Но мне уж не под силу. Чтобы только книги мои собрать и разобрать — сколько времени нужно и сил... Нет, здесь уж я, видать, и умру...»

Свет ставили довольно долго, не сразу нашли место для съемки. За все это время великий человек Дмитрий Сергеевич Лихачев не то что ни разу не возмутился, но, наоборот, вел себя так, чтобы мы, не дай Бог, не почувствовали себя неловко. Наверное, истинный интеллигент всегда думает сначала о других, а потом — о себе. И еще меня поразило, что Дмитрий Сергеевич вел себя так, словно мы с ним давно знакомы и он даже рад меня видеть. Это тоже признак настоящей питерской интеллигентности. Беседа с академиком Лихачевым еще раз убедила меня в том, что по-настоящему образованные и умные люди всегда говорят, во-первых, просто, а во-вторых, парадоксально. Умничают, извергая банальности, как правило, те, у кого, кроме нескольких выученных цитат и терминов, в голове больше и нет ничего. Например, рассуждения Лихачева о русской истории привели меня к мысли о том, что вся история России — это не что иное, как борьба Иванушек-дурачков с самозванцами. На протяжении веков все время кто-то из них проигрывает, а кто-то выигрывает. И жизнь русского народа всегда зависит от того, чья виктория: Иванушки-дурачка или самозванца. Лихачев считал, что когда пришел к власти Горбачев, то как бы одержал верх Иванушка-дурачок (кстати, этот сказочный персонаж, как я понял, был одним из любимых у Лихачева).

— Ну а ошибки, накладки у вас случались? Все-таки прямой эфир!

— На одном из первых эфиров со мной произошел неприятный случай, который я запомнил на всю жизнь. Телезрительница рассказала ужасную историю о трагической гибели ребенка, и от волнения я не нашел ничего лучшего, как ляпнуть: «Надо же, какой интересный сюжет!» Поскольку старался скрыть волнение, произнес я эту пошлость к тому же весьма равнодушным голосом. Можно, конечно, оправдаться волнением, но все одно: сам виноват. «Как отнеслась ваша дочь к тому, что вы стали писательницей?» — поинтересовался я у Александры Марининой. Маринина посмотрела на меня взглядом профессионального следователя и произнесла, мило улыбаясь: «Вы знаете, а у меня нет дочери...» Я готов был провалиться сквозь землю. Конечно, можно было бы ругать за неверную информацию редакторов, но это занятие напрасное. Ведущий в прямом эфире — это как вратарь: пропустил плюху, сам и виноват.

— А режиссеры, операторы в таких ситуациях как-то помогают?

— Иногда выручают, хотя, бывает, и все портят. Причем не из вредности (хотя и так бывает), а из-за непрофессионализма. Например, могут неправильно поставить свет — тогда и твой собеседник, и ты сам будете выглядеть хмурыми, серыми, скучными людьми. Или оператор во время беседы может громко переговариваться с режиссером, а то и хуже — начать зевать. Все это не очень-то способствует налаживанию контактов с собеседником. А если режиссер не успевает показывать твою реакцию на слова собеседника, то ваша беседа будет выглядеть нелепой. Или оператор не скажет тебе, что галстук завязан криво, и этот кривой узел будет ужасно раздражать зрителя, да и тебя самого, когда увидишь себя в мониторе. Тут же нервно начнешь поправлять узел и еще больше сдвинешь его в сторону, забыв, что в мониторе ты отображаешься зеркально.

Интервью брал Сергей Чернов. Киевские ведомости. 25 октября. 2002 года.

---

---

4.Картинная галерея.
Потенциальные иллюстрации к стихам Дмитрия Воденникова. И других поэтов. Или просто талантливые работы.

Рисунки месяца. Автор - Lerok.

Хорошо сидим!

---

Тоска ЗелЕ-е-еная